Кто ответит Эрику?

Приходилось ли вам путешествовать по России с американцем? Мне довелось. Почти месяц я находился в обществе славного, доброго (можно было бы сказать малого, если бы не его без малого  двухметровый рост). Американец  был добродушным и улыбчивым. Когда улыбался, был, то, что называется, «голливудским красавцем». В остальное, безулыбочное, время с лица его не сходила маска напряженного недоумения. Напряжение это передавалось и мне. Снять его было непросто.

«Уай?» - «почему?» - то и дело вопрошал он. Когда мне удавалось найти ответ на его «уай», он произносил с неуверенным восторгом «уау». Или «вау».

 К «вау» постсоветский человек стал привыкать, потому, как телевизионные шоутокари и участники всяческих шоу постоянно ваукают. Ну «вау» и «вау». Можно «мяу». Когда тебя с пеленок профессионально оскотинивают, естественно перейти на звукоподражание тем, в кого тебя превращают.

К моему американцу это замечание не относится. Для него «вау» - что-то вроде нашего «ну, да!» или  «ух, ты!».

Я к его «вау» привык, а вот с «уай?» - бесконечным «почему?» было сложнее.

Действительно, «уай» в России происходят вещи, не поддающиеся никакому объяснению?   

Ну почему фотографа, сотрудника никому неизвестных в России американских газет,  кубанские казаки встречают, как космонавта: гарцуют в черкесках, рубят лозу, а потом угощают борщом, да таким, что после третьей тарелки американская душа просит четвертой, а потом, индо воспарив, начинает расширяться и чувствовать быстро нарастающее чувство родства с широкой русской душою?

Пытаешься рассказать о традиционном русском гостеприимстве. После долгого молчания слышишь: - «Но ведь это стоит больших денег!»

Действительно, так. Цена обеда, предложенного нам, намного превосходила оклад школьной учительницы, в доме которой мы пировали.

 - Уай?

- Дык, джаст бикоз, вера у нас такая - обязан путника принять, накормить и спать уложить.

- Вау!

  А потом тоже самое в Осетии. А тут уже широкая осетинская душа,  (в некоторых проявлениях пошире  русской), демонстрирует свой размах и чудеса гостеприимства.

Вино рекой! Кудрявый барашек через какой-нибудь час уже не деталь горного пейзажа, а гора дымящегося вкусного мяса.

Красивые замысловатые тосты, смысл которых становится понятным лишь после поэтического комментария тамады. Добрые слова о заморском госте и полное ощущение того, что с его появлением  наступило то самое счастье, которого не могли добиться ни поэты древности и современности, ни герои народного эпоса, ни доблестное политическое руководство. Но вот приехал из далекой Америки симпатичный Эрик, и воссиял радостный свет в доме, стоящем  под пятивековой сторожевой башней.

- Почему они мне так рады? Уай?

- А ты отдыхай.

- У них что, тоже вера такая?

- Такая, такая, - отвечаю скороговоркой. – Потом объясню.

Но объяснить какая вера у осетин сложно. Большая часть их считает себя христианами. Около трети – мусульмане. Есть и язычники. Межконфессиональных недоразумений у них нет. Все считают себя потомками древних алан и живут дружно.  Один из главных праздников осетин всех вероисповеданий – Джоргуба в честь святого великомученика и Победоносца Георгия. Празднуют его целую неделю. По всей Осетии режут быков и баранов и пируют денно и нощно. Мы как раз в это время и приехали.

Святому Георгию ставят часовни и, так называемые, «святые места»  в виде павильонов со столами и мангалами. Неподалеку обязательно увидите дерево с привязанными к веткам лоскутками, тряпочками и платками. В павильоне непременно висит икона святого Георгия или же изображение могучего бородатого  старика в кольчуге и шлеме на коне о трех ногах. Это герой народного эпоса. В современном народном сознании эти два образа слились воедино.  Кто есть кто – знают лишь воцерковленные люди. Нецерковные же довольно добродушно выслушивают разъяснения о том, что бородатый старец никак не может быть святым Георгием хотя бы потому, что Георгий был замучен в юном возрасте. Свое неведение люди признают без обид и даже охотно рассказывают о том, как Осетия, потеряла своих епископов и священников во время татаро-монгольского ига. Без священников сохранили, что могли. Языческие представления  переплелись с христианскими.

Во время правления коммунистов и от этой смеси верований пытались отучить. Но понятия чести, доброты, гостеприимства, уважения к старшим, готовности придти на помощь ближнему осетины не растеряли. Этический закон сохранялся в семьях, в сельских общинах.

Это Эрику понятно. Кивает безо всяких «уай».

«Уай» начались в Беслане. В Америке ему сказали, что в Беслане терроризм обрел новое качество – стал еще более жестоким.

- Почему они убивали детей? Уай?

Поди, ответь.

Мы бродили по коридорам и классам разгромленной школы, наступая на засыпанные штукатуркой и стеклами учебники, тетради, ранцы, портфели, пеналы, карандаши и авторучки.

Желтая лента, кроссовки, портрет Пушкина рядом с фотографией Ленина, расколотый глобус, красная майка, засыпанная белой трухой, на стенах следы пуль и надписи. Черным и синим по белому слова скорби, признания в любви: «Асланчик, мы тебя никогда не забудем!».  Рядом проклятия убийцам и обещания отомстить. После захвата толпой здания правительства в Черкесске появилась надпись: «Осетины, семь женщин сделали в Черкесске то, что вы все не смогли до сих пор сделать!»

В дверных проемах мелькали мальчишечьи головы.  Мальчишки ходили вокруг нас кругами, внезапно появлялись, выходя из боковых коридоров и классных комнат, и также внезапно исчезали. Откуда-то выходили поодиночке и небольшими группами взрослые люди. Они заглядывали в то, что некогда было классами, смотрели на следы погрома, на уцелевшие портреты великих химиков, математиков, литераторов и молча, под хруст раздавливаемого стекла, переходили в другие  комнаты. Так ходят в картинных галереях, рассматривая полотна великих мастеров…

Какая-то женщина в черном переписывала в блокнот настенные тексты. Пока Эрик фотографировал груду учебников и предметов, которыми не успели воспользоваться  бесланские первоклассники, я наблюдал за дамой. Я узнал ее.  Журналистка Политковская записывала угрозы и призывы к мести.

Мои друзья попросили настоятеля недавно открытого в Беслане монастыря отслужить панихиду в спортзале школы. Вернее, в том, что от него осталось. Обгорелый пол был повсюду уставлен цветами. Они стояли в вазах, ведрах, обрезанных до половины полиэтиленовых бутылках. Под баскетбольным щитом, к которому бандиты привязывали взрывчатку, была целая гора цветов. Букеты стояли  отдельными островками. Так родители отмечали места гибели своих детей.

Игумен Антоний пришел со своими послушниками. Они поставили несколько икон рядом с цветами, зажгли свечи.  Началась лития. Кадильный дым сизыми, кудрявыми струйками поднимался мимо обожженных балок перекрытия к небу.

Когда запели «Со святыми упокой», раздались рыдания. Во время литии подошли новые люди. Было много женщин в черном. Кавказские женщины не скрывают своего горя и плачут с причитаниями и стонами. Эрик снимал панихиду деликатно, боясь оскорбить горюющих женщин.

Политковская тоже фотографировала. Мне показалось, что она отщелкивает панорамно, чтобы не упустить ни одного лица.

После панихиды она подошла к отцу Антонию. Я поспешил его предупредить быть с ней осторожней. От этой почитательницы «борцов за свободу» можно ожидать чего угодно. И панихиду по жертвам террора она может описать, как подстрекательство к мести, а строящийся монастырь, как зиндан для будущих военнопленных.

Вместе с нами молился человек, потерявший сына и внука. Его отец, узнав о случившемся, перестал принимать пищу и через двадцать дней скончался.

Мы поднялись на второй этаж и помолились у окна, из которого бандиты выбросили его сына. Он оказался родственником нашего друга и предложил нам всем заехать к нему домой, помянуть его близких. По дороге мы заехали на сельское кладбище. Там у новых могил голосили женщины. У его соседей погибло пятеро – мать с четырьмя детьми. Позже мы узнали, что из одного бесланского дома вынесли более сорока гробов. Несколько семей погибло полностью. В этот день в школу шли семьями. Задолго до первого сентября по Беслану и окрестным селам ходили люди и уговаривали придти и старым, и молодым с детьми и внуками, потому что приедет московское телевидение, будет большое торжество, и можно будет рассказать о своих проблемах…

После кладбища мы заехали в дом, где было пять фотографий в траурных рамках.  

Фотографии погибших лежали на тщательно застеленных кроватях. На них нельзя ни ложиться, ни садиться в течение года.

Молодые женщины – тети убитых детей - с плачем показывали нам фотографии своих племянников и племянниц – счастливо улыбающихся малышей. Мальчики в костюмах мушкетеров, девочки в криналинах и париках с буклями.

Во дворе сидели с красными от слез глазами пожилые женщины. По двору тихо бродили печальные индюшки. Казалось, что и у них заплаканные глаза.

Наш хозяин сказал, что его собака ровно сорок дней плакала, как человек и выла целыми ночами.

Поминальная тризна, которую быстро приготовила его жена, была нелегким испытанием. Как вести себя нам, посторонним людям, в доме, где все говорит о горе? Засохшие кисти винограда – нет внука, который бы их с радостью сорвал. Кучи кукурузных стеблей, словно могильные пирамиды. Детский велосипед, прислоненный к чугунному котлу. Даже идеально выметенный и вымытый заасфальтированный двор говорил о том, что от мусора и грязи избавиться просто, а вот куда девать горе…

На удивление быстро мы перестали чувствовать себя посторонними. Возможно, потому, что на Кавказе острее чувствуется родство: многие роды давно породнились друг с другом,  Можно почти с уверенностью сказать, что твой сосед  –  хотя бы дальний, но родственник. Дело только в степени родства. Поэтому и радость и горе переживают  вместе. На свадьбы приглашают сотни, а то и тысячи человек, и на похороны приходят целыми селами. 

Нам не пришлось придумывать, что сказать. Слова сочувствия сами исходили из сердца. Эрик тоже сказал несколько слов. В очеловеченном переводе с американского «Ай ам сори» может прозвучать вполне сердечно.

Мне приходилось переводить Эрику, но на  его «уай?» не хватало ни времени, ни таланта. Я обещал перевести позже.

Но позже, на бесланском кладбище добавилось столько вопросов, что с трудом хватило суток, проведенных в поезде Владикавказ – Москва, чтобы объяснить лишь малую часть.

На кладбище мы ехали по улице Сталина мимо памятника Сталину.

- «Уай Сталин?»

   Да кто ж его знает. Вообще-то объяснить можно. Но тут начинается, я бы сказал, «политическая тригонометрия». Политкорректность не позволяет вразумительно сформулировать ответ, дабы не обидеть осетин. Скажешь про твердую власть, без которой на Кавказе не обойтись, ближайшие соседи напомнят о депортации. Да и что про наши проблемы поймет симпатичный американец?!  Он даже «Му-Му» не читал. Пытаюсь отшутиться. Говорю о демократии. Кому-то усы нравятся и маршальские погоны. Имеют право поставить.

Но на кладбище не до шуток. За оградой бесланского кладбища не новые захоронения, а целый город. Рудники и заводы (кроме спиртовых) не работают, а тут просто ударная стройка:  катятся колесные трактора, один за другим проезжают груженые самосвалы, несколько экскаваторов задирают ковши, опрокидывают землю в грузовики. Небольшие немецкие катки укатывают только что положенный асфальт. В этом бойком мельтешении что-то ужасно оскорбительное.  Жизнь механизмов кажется автономной и самодостаточной.  Это какая-то зловещая антитеза тем, кто ушел из жизни. Она совершенно не вяжется с тем, что происходит у могил. Почти у каждой люди. Кажется, весь город переместился на кладбище. Женщины в черных платьях и траурных платках. Многие плачут, целуют фотографии на крестах и пирамидальных обелисках. Лица на фотографиях в основном детские. Много женских. Все, как на подбор красивые и одухотворенные. Несколько фотографий мальчиков в уже виденных нами одеяниях мушкетеров. Шести – десятилетние девочки в карнавальных платьях. Некоторые с веерами. Детское кокетство и безбрежная радость, ожидание нескончаемого праздника, глаза, искрящиеся от счастья…  Чувствуется почерк одного и того же фотографа. Видно, все они в один и тот же день воспользовались его услугами. В одинаковых позах, с очень похожими улыбками, словно родные братья и сестры замерли навек, показав своим близким какие они красавицы и красавцы…  Бесконечные ряды прекрасных лиц, ставших в один день соседями по кладбищу и братьями-сестрами одного небесного сестричества-братства.

 Мужчины держатся  отдельно от женщин. Кто-то  поправляет могилу, кто-то настилает кафельную  плитку на дорожку между могилами. Рядом родственники и друзья наливают в стаканы водку, пьют. Одни молча, другие что-то произносят. Нашего друга узнали. В Осетии он человек известный. Стали жестами подзывать к себе.

- «Пойдем, скажем Царство Небесное», - приказал он и направился к ближайшей могиле.

Нам пришлось выпить по нескольку раз с отцами и родственниками убитых детей. Мы переходили от могилы к могиле. И снова  удивило то, что удалось найти слова утешения, не повторяясь и не фальшивя. Когда видишь отверзтое горем сердце и молишься о том, чтобы оно нашло утешение, уста начинают говорить сами.

У последней могилы мы задержались надолго. Сорокалетний отец, потерявший дочь и сына, казался спокойным. Его друзья и братья после трех поминальных тостов стали рассказывать о деталях того страшного дня. Говорили  о том, чего не написали в газетах. О том, что Осетия самый верный друг русских на Кавказе, но что к Москве накопилось очень много вопросов.

Они задавали мне эти вопросы, словно я был главным поваром политической кухни. «Почему?» - спрашивали они.  «Уай?» - вторил им Эрик.

- Почему высокий кремлевский начальник в первый же день заявил, что среди бандитов были русские, арабы и даже негр? Негр оказался черным только кистями рук и измазанным ваксой лицом. Все остальное было вполне белым и легко определимо по этнической части. Никого кроме ближайших соседей в банде не было. Почему телевидение не опровергло ложь? Зачем нужно приписывать к этим извергам русских?

Мне почему-то до сих пор кажется, что наше руководство исходит в своих  действиях из соображений общего блага.

- Очевидно, для того, чтобы загасить желание мести. Чтобы не было новой резни, мы решили часть вины взять на себя, Сейчас все скорбят вместе с вами, но если вы в отместку начнете резать детей ваших врагов, то будете ничем не лучше их, - так я пытался найти здравое объяснение позиции руководства.

- Но мы-то знаем, кто это устроил. Нам-то лгать не надо. Пусть телевизор рассказывает о неграх, о китайцах, мы все равно ни в Африку, ни в Китай не пойдем. Мы своих врагов знаем.

Почему наш главный начальник не пошел к бандитам? Пусть бы он погиб, мы бы его чтили, как героя, а теперь, когда он пообещал уйти в отставку и не ушел, ни один человек не найдет ему оправдания. Всех виновных чиновников он снял и перевел на лучшие должности… Такое в Осетии не пройдет…

Они долго говорили о предательстве школьной директрисы, об ошибках силовиков, о страшной коррупции, когда начальство на всех уровнях заставляет подчиненных заниматься поборами, чтобы собранное шло наверх…

- Ну почему это так?

- Уай? – спрашивал Эрик.

Содержание нашего разговора я ему не переводил, но то ли от осетинской водки, то ли от пережитого за день, его скудный запас русских слов расширился до почти дословного понимания сказанного.

Действительно, «уай?»

О деталях операции мне совершенно не хотелось говорить. Конечно, то, что мы видели в телевизионных репортажах, мало походило на подвиги наших доморощенных «Рембо» и «ментов» из телесериалов. Но для меня достаточно того, что за освобождение бесланских детей наши парни отдавали жизнь.  Грамотно или не очень с точки зрения профессионалов – не мне судить. Царство Небесное погибшим и доброго здравия оставшимся в живых. Тем более не хотелось говорить о политике. У свежих могил  рассуждать о том, почему стабилизационный фонд разместили в американских банках под один процент, когда доллар упал на десять процентов, казалось кощунственным. Но мои новые знакомые сами начали этот разговор. После некоторого молчания в разговор вступил отец погибших детей. Это был высокий, красивый осетин. Говорил он по-русски безо всякого акцента. Дай Бог московским интеллигентам такую речь.

- Что проку искать истоки терроризма там, где их нет? Здесь нас убивали так же, как и в девяносто втором году. Они не стали более жестокими. Они такими были всегда. Для них маленький осетин – завтрашний взрослый. И терроризм остался таким, каким и был задуман. Почитайте «катехизис революционера» Бакунина. Убивать нужно лучших. И чиновников, и военных. Взяточника и негодяя нужно оберегать. Они лучше любого революционера дискредитируют и подрывают строй. У нас чиновников не убивают. У нас убили лучшее – наших детей…

Молча выпили.

- И что нам Москва посоветует делать? – шестеро могучих кавказских мужчин строго смотрели на меня. Эрик с тоской смотрел в непочатый стакан. Наш хозяин сказал что-то по-осетински и стал прощаться. Я не мог уйти не ответив.

- Не знаю, как Москва. У Кремля давно башня поехала. Будем молиться, чтобы остановилась и стала на место. А вот православная Россия молится о ваших детях. Наших детей тоже убивают. Но не так громко и без прямой трансляции.  Наркотиками, в бандитских разборках, ложью и безысходностью. И мы не остановим этой пагубы, если сами не станем другими. Мы должны перестать лгать и бояться. И ни в коем случае не жить мечтой о мести. Господь повелел оставить отмщение ему…

- Я-то оставлю. Другие не оставят. – Он пожал нам руки и отошел за крест, дав возможность своим друзьям попрощаться с нами.

  У ворот кладбища я оглянулся. Он смотрел нам вслед. Друзья собирали в сумки то, что осталось от трапезы.

На следующий день мы были на литургии в Ильинском храме. Храм был полон. Большая часть прихожан – осетины. Служил архиерей. После службы владыка сказал проповедь. Главной темой была необходимость осознания греха и воцерковление народа. В заключение он призвал всех ни в коем случае не поддаваться призывам к мести.

Я перевел проповедь Эрику. Эрик ее одобрил.

   Напротив Ильинской церкви  у ворот военкомата собралась толпа. Родственники, молоды люди и девушки  провожали новобранцев. Матери стояли с завернутыми в холстину осетинскими пирогами. Новобранцы были веселы. Молодой парнишка начал плясать лесгинку. Все стали хлопать в ладоши и подпевать. Я давно не видал таких проводов в армию. Эрик  достал камеру.

   Увидев, что их снимают, люди не смутились. Несколько молодых человек подошли к нам и стали рассказывать, куда их посылают, и как они будут служить. Вышел майор – наборщик из Московского округа. Сказал несколько теплых слов родным. А нам сообщил, что лучше осетин сейчас никто в армии не служит.

  Ну что ж, для сокрушителей России  это серьезная причина для наказания.