«И свет во тьме светит...»

Солнце клонилось к закату. Мягкий, золотисто-медовый свет последних его лучей окутывал облупившиеся стены домов маленького турецкого городка, на миг наполняя его теплом и уютом. Давно уже смолкли протяжные крики муллы с вершины минарета: «Алла-а-ах акба-а-ар!..», и жители города, сладко потягиваясь, вздыхая и перебирая четки, усаживались за маленькие круглые столики кофеен, чтобы за беседой и чашками крепкого кофе отдохнуть от забот и одуряющей дневной жары. С моря, невидимого за домами, доносилось прохладное дыхание бриза: в городок пришел вечер.

Немолодой чернобородый человек с задумчивым лицом, греческий священник о. Петр Фотиадис, медленно шел по улице, не обращая внимания на удивленные взгляды, которые завсегдатаи кофеен и редкие прохожие бросали на его рясу и камилавку. За год, проведенный им при греческом посольстве в Анкаре, отец Петр успел привыкнуть к этим взглядам, то изумленным, то любопытным, а порой и откровенно враждебным. Что ж, в этом не было ничего удивительного: ведь он находился в мусульманской стране, где большая часть жителей видела православного священника, в лучшем случае, на картинке.

В мусульманской стране... Да, все вокруг, казалось, ясно говорило об этом: и возвышавшийся над городом грязно-белый минарет, и крики муллы, и наглухо закутанные широкими платками женщины, и турецкие вывески кофеен и магазинов. И все же было в этом совершенно чужом отцу Петру черноморском городе, где он был лишь проездом, что-то необъяснимо знакомое и родное. Что-то неуловимое крылось в очертаниях этих старых домов с облезающей штукатуркой и во всем облике города. Он, казалось, хранил какую-то тайну, скрывал свою истинную душу под турецкими вывесками и звуками турецкой речи, ревностно оберегая эту тайну даже от собственных жителей, подобно тому, как греческие девушки времен турецкого ига скрывались за плотными ставнями окон от нескромных взглядов захватчиков.

Да, теперь отец Петр вспомнил – и знакомый облик города перестал казаться ему странным. Ведь еще совсем недавно – ибо что такое для истории восемьдесят лет? – во всех этих домах жили греки. Греческая речь и греческие песни раздавались тогда на этих улицах; женщины не закрывали лиц; по вечерам в кофейнях, перебирая янтарные и кипарисовые четки, сидели седоусые греческие старики в шароварах и узорных жилетах; и не крики муллы, а звон церковных колоколов будил город по утрам. Греки построили этот город, греки жили в нем вот уже много веков, любили его и не видели причин для перемен – но ничто не вечно на грешной земле. Кровавая буря 1922 года, когда приспешники Кемаль-паши безжалостно расправлялись с брошенными своей страной на произвол судьбы греками Малой Азии, с корнем вырвала греков городка из родной земли и разбросала по бескрайним горам и пустыням Анатолии. Одни из них были убиты головорезами Кемаля, другие, не выдержав мук и лишений пути, умерли по дороге в турецкие лагеря смерти, третьи погибли в самих лагерях. Те немногие, кому удалось спастись, бежали в Грецию, Россию, Армению. Но и там, вдали от ужасов резни, многие из них тихо, но быстро угасали, сжигаемые изнутри неизбывной тоской по навсегда потерянной родине...

Это было восемьдесят лет назад. Многое изменилось здесь с тех пор. Новые хозяева: турки, боснийцы, лазы – пришли и поселились в старых, осиротевших домах, смыв с порогов и каменных плит дворов кровь и пепел. Ничего, казалось, не осталось от прежних жителей города, и самая память о них угасла, навеки похороненная в безымянных, безвестных могилах где-то на равнинах Анатолии. И все же, несмотря ни на что, город помнил. Память о греках – первых и истинных хозяевах этой земли – продолжала жить в нем незаметно, тихо, прикровенно. Город помнил; город ждал; может быть, город надеялся? И в наступающих сумерках отцу Петру почудились неслышные шаги ушедших людей, отголоски позабытых песен и тихий плач ангелов из разоренных церквей...

Отец Петр молча сидел у открытого окна гостиничного номера и смотрел на темнеющие улицы. Завтра он должен был уехать и из этой гостиницы, и из этого городка, чтобы продолжить паломничество по святым местам турецкого Черноморья – Понта, как, начиная с глубокой древности, называли его греки. Почему-то отцу Петру было грустно расставаться с городком. Странно, ведь он не успел провести здесь и двух дней. А впереди его ждал знаменитый монастырь Богородицы Сумеласской, гордость и слава прежнего Понта. Сколько святых подвижников, сколько чудес видел когда-то этот монастырь! Теперь же он был заброшен, и лишь ветер гулял по давно опустевшим кельям...

Отец Петр вздохнул и снова посмотрел на улицу. Там было уже совсем темно. И неожиданная горечь захлестнула его: неужели такая же ночь, беспросветная и бездуховная, навсегда воцарилась на земле древнего Понта, давшего миру стольких святых? Неужели не осталось христиан на этой земле, политой кровью мучеников? И почему, почему?

«Мы прогневили Тебя, Господи. Прогневили гордостью и маловерием. Но неужели не осталось здесь никого, кто помнил бы имя Твое?».

Давно пора было читать вечерние молитвы. Отец Петр задернул занавески, опустился на колени перед стоявшим на столе складным образом Богородицы, открыл молитвенник и перекрестился. «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...»

Неожиданно в дверь постучали. Удивленный, отец Петр нехотя прервал молитву и поднялся с колен. Кто мог прийти к нему здесь, в чужом городе?

– Войдите!

Дверь медленно, без скрипа, отворилась. На пороге комнаты стоял юноша лет двадцати пяти, худой и горбоносый, одетый в темную рубашку и старые, вытертые на коленях штаны. Несколько секунд он стоял молча, словно не решаясь заговорить, и лишь судорожно комкал рукав рубахи.

– Эфенди (господин), - произнес он, наконец, и отец Петр порадовался про себя тому, что не поленился выучить турецкий еще перед отъездом в Анкару. А юноша, плотно прикрыв за собой дверь, продолжал шепотом:

– Эфенди, я знаю, вы из Греции... Вы христианский священник... – его голос чуть дрожал, выдавая сильное волнение. – Прошу вас, пойдемте со мной. Мы... я... – он запнулся. – Срочно нужна ваша помощь. Очень прошу вас, эфенди! – его голос был почти умоляющим. Но, видя, что удивленный священник собирается что-то сказать, юноша поспешно приложил палец к губам.

– Нет, нет, эфенди, ничего не спрашивайте. Пожалуйста, ничего! Поверьте мне, это очень важно!

Отец Петр колебался. Идти ночью, в чужой стране, с совершенно незнакомым ему человеком – куда и зачем? Кто знает, какая опасность может подстерегать его здесь, в турецком городе?

Но в следующую минуту отец Петр устыдился своих мыслей. Какой-то голос, строгий и решительный, послышался ему: «Для чего ты принимал сан? Не для того ли, чтобы нести людям свет и любовь Христовы? Это твой долг, и ты дашь за него отчет Тому, от Кого получил благодать».

Отец Петр больше не раздумывал. Он молча кивнул, надел камилавку и, сам не зная почему, поднял с пола небольшой чемоданчик. В этом чемоданчике лежали епитрахиль и антиминс – отец Петр взял их с собой в путешествие, чтобы отслужить в Трапезунде Литургию для нескольких сотрудников греческого консульства. Теперь же что-то подсказывало ему, что эти вещи могут пригодиться и сейчас. Он еще раз кивнул юноше и, по-прежнему не говоря ни слова, вышел из комнаты вслед за ним.

Они ехали по темным, притихшим улицам города на допотопном облезлом автомобиле, в котором что-то все время дребезжало и подрагивало, словно машина готова была развалиться. Юноша, напряженный и сосредоточенный, вел автомобиль молча, почти не оглядываясь на своего пассажира, и это молчание начинало уже тяготить отца Петра.

– Как вас зовут? – решился он, наконец, спросить своего попутчика.

– Ахмет, эфенди, – коротко ответил юноша и опять умолк. Прежде чем ответить, он немного помедлил, словно в нерешительности, и это не ускользнуло от отца Петра. «Наверное, настоящее имя другое», – почему-то подумал он и больше ничего не спрашивал, хотя неясное беспокойство уже начинало шевелиться где-то в глубине его сознания: что-то слишком долго они едут...

Вдруг машина запрыгала по ухабам – они выехали за город. Теперь отец Петр забеспокоился по-настоящему: что им может быть нужно в таком глухом месте?

Он уже собирался снова заговорить с Ахметом, как вдруг машина резко затормозила. Юноша повернулся к отцу Петру и, неожиданно улыбнувшись, почтительно сказал:

– Приехали, эфенди.

Они вышли из машины. Перед ними стоял небольшой, окруженный редким забором одноэтажный домик с плоской крышей и белыми занавесками на темных окнах. Вид этих занавесок почему-то успокоил отца Петра. Ему опять стало стыдно за свои недавние страхи.

«Да будет воля Твоя, Господи».

В доме было совершенно темно. Ахмет толкнул дверь – она оказалась не заперта – и жестом пригласил отца Петра следовать за собой. Войдя в дом, юноша опустился на корточки, несколько секунд пошарил в темноте на полу – и вдруг в глаза отцу Петру ударил свет: перед ним открылся вход в подпол. Там, внизу, наверное, горела лампа. Ни о чем не спрашивая, отец Петр спустился вслед за Ахметом в подвал по скрипучей деревянной лестнице.

Он не сразу понял, где находится. Прямо посередине подвала стоял большой деревянный стол, и на нем – неяркая лампа. А оттуда, из-за стола, из глубины подвала, на отца Петра с благоговейным страхом и восторгом смотрели десятки человеческих глаз, отражавших свет маленькой лампы.

Молчание длилось несколько мгновений. В следующую секунду стоявшие у стола люди: мужчины, женщины, дети, – с громким шепотом «Эфенди!» бросились к отцу Петру, протягивая сложенные ладони за благословением. Какая-то дряхлая, сгорбленная, наглухо повязанная черным платком старушка уронила палку, опустилась на колени и, сотрясаясь от беззвучных рыданий, поцеловала край его рясы.

Все еще ничего не понимая, отец Петр оглянулся на Ахмета. А тот, с прерывающимся от волнения голосом, вдруг горячо заговорил на странной смеси греческого и турецкого:

– Эфенди, мы не турки... Мы – ромеи! Не мусульмане, христиане! Мы – ромеи...

Люди вокруг незаметно притихли, лишь Ахмет говорил, говорил горячо и сбивчиво, иногда с трудом подбирая греческие слова. И отец Петр в изумлении слушал удивительную и горькую повесть христиан катакомб…

Да, они были не турками, а «ромеями» – греками, потомками тех, прежних жителей города. Восемьдесят лет назад, в кровавой неразберихе 1922 года, нескольким семьям удалось спастись от смерти и остаться на родине, назвавшись турецкими именами. Кроме них, здесь не осталось никого из прежних жителей, и некому было выдать их туркам. С тех пор для них и их потомков началась двойная жизнь. Открыто, на улицах и на работе, они носили турецкие имена: Ахмет, Омер, Хасан, Айша, – и говорили друг с другом по-турецки. Никто не видел, чтобы они ходили в мечеть, но со времен западника Ататюрка подобные «вольнодумцы» уже давно не вызывали ни у кого подозрений. И никто кроме них не знал, что изнутри к их одежде приколоты православные крестики, что по ночам, когда жизнь вокруг замирает, они достают из тайников иконы и долго молятся, вздрагивая и боясь услышать внезапный стук в дверь; никто не знал, что между собой они называют друг друга Николай, Александр, Анастасия и Елена; что в подвалах домов они крестят своих детей «во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», учат их говорить на странном языке «ромeйка» и рассказывают им о Христе, Богородице, церковных службах – все, о чем они сами слышали когда-то от стариков. Они знают друг друга в лицо, помогают друг другу – но никто, кроме них, не должен даже догадываться об их вере. Слишком много слышали они о турецких тюрьмах, куда неугодных – христиан и курдов – сажают по ложным обвинениям, и откуда мало кто возвращается. Тайные христиане – одни из последних, кто помнит в Турции о Христе. Если они погибнут, кто научит их детей чтить Господа, кто вырастит их христианами-греками, а не мусульманами-турками? Нельзя дать погаснуть лампаде...

Отцу Петру вспомнилось все, что он читал когда-то о первых христианах – и одновременно в памяти всплыли слышанные им еще в Греции рассказы, скупые и неясные, о тайных христианах Турции. Все это ожило сейчас перед ним, обрело плоть и кровь...

– И в других городах есть христиане? – спросил он неожиданно охрипшим голосом.

Ахмет – нет, его звали Анатолием, – кивнул.

– Да, много. Трапезунд, – он махнул рукой, – Синоп, Смирна... Весь Понт, вся Анатолия...

Отец Петр стоял молча. Что мог он сказать? Чем мог помочь этим людям, рискующим жизнью ради Света?

– Что я могу для вас сделать? – произнес он наконец.

В то же мгновение десятки взоров обратились на него: в них была мольба.

– Эфенди, – тихо сказал Анатолий, – отслужите нам... – он запнулся, вспоминая трудное слово, – отслужите нам Литургию... Мы не знаем, что это такое, но старики говорили, что это очень важно для христианина... Они говорили нам о..., – он опять запнулся, – о При-час-тии. У нас есть хлеб и вино...

Отец Петр снова увидел обращенные на него взгляды: люди молча, боясь дышать, ждали его решения.

«Боже мой, Боже, я, недостойный, должен служить Литургию – для мучеников!».

Он оглянулся вокруг. Седоусые морщинистые старики, сгорбленные старушки в черном, молодые мужчины с загрубелыми от работы руками, застенчивые и робкие женщины и девушки в стареньких платьях, дети и подростки, не по-детски серьезные – все они были христианами, все молчаливым криком души умоляли его о капле живой воды. И он должен был дать им напиться.

Отец Петр улыбнулся и кивнул. Люди вокруг радостно вздохнули и заулыбались в ответ. И сердце отца Петра сжалось при мысли, что для всех них это должна была быть первая и, быть может, последняя в жизни Литургия...

Он раскрыл чемоданчик, и взгляд его упал на епитрахиль. «Наверное, я должен сначала исповедовать их... Но ведь их несколько десятков, и никто из них не исповедовался еще ни разу в жизни! А времени в обрез: нужно успеть вернуться затемно...».

Отец Петр задумался на минуту – и вдруг вспомнил все, что читал когда-то о древнем обычае общей исповеди. Сейчас, кажется, другого выхода не было...

Он надел епитрахиль, повернулся к людям и произнес громко, чтобы слышали все:

– Я отслужу для вас Литургию. В конце ее вы примете Святое Причастие, Тело и Кровь Христовы под видом хлеба и вина, а это значит, что Сам Христос войдет в вас. Но прежде чем принять Его, вы должны подготовить себя к Его приходу – очиститься от грехов, от всего, что вы когда-то сделали дурного. Называйте вслух свои поступки и мысли, в которых вы раскаиваетесь, за которые вам стыдно. Сам Христос слушает вас сейчас. Признайтесь Ему во всем, просите у Него прощения, и Он простит и очистит вас. Вспомните: может быть, кто-то из вас обидел другого человека? Может быть, желал ему зла? Может быть...

Отец Петр говорил, и люди сначала тихо и нерешительно, а потом все громче и громче начинали называть грехи вслед за ним. Вскоре все говорили уже в полный голос, не стесняясь других. Да и зачем было им стесняться, если никто здесь не слушал сейчас другого: каждый говорил о себе, стараясь ничего не забыть. По щекам многих женщин текли слезы, оставляя блестящие дорожки на смуглой коже. И хотя отец Петр не понимал почти ничего из быстрой, сбивчивой турецкой речи исповедников, его это не тревожило: достаточно было взглянуть на их лица, чтобы понять главное.

Долго, почти час, продолжалась эта исповедь. Наконец, дождавшись, пока все утихнут, отец Петр простер епитрахиль над головами людей и прочел разрешительную молитву. Затем, сказав еще несколько слов о Литургии и Причастии, он шепотом дал кое-какие указания Анатолию и, пройдя сквозь почтительно расступившуюся толпу, покрыл шершавый деревянный стол антиминсом. Вскоре в полутемном подвале громко раздались слова, которых вот уже восемьдесят лет не слышала эта земля:

– Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святого Духа...

Снова, как и многие века назад, христиане Понта собрались на тайную Евхаристию...

Снова та же дорога, те же ухабы, та же старая, дребезжащая машина. Снова так же молчит водитель – смуглый горбоносый юноша, Ахмет-Анатолий. Но что-то изменилось для отца Петра – изменилось бесповоротно, навсегда.

Усталый, он закрыл глаза – и снова встали перед ним лица греков-«ромеев», христиан турецких катакомб: мужчин, детей, женщин. Снова услышал он слова благодарности, с которыми они целовали его руки, снова раздался в ушах их шепот: «Не забывайте нас, эфенди... Молитесь о нас...».

Он не забудет ничего. Ибо где бы ни оказался теперь отец Петр Фотиадис, православный священник из Фессалоник, он будет не один. Незримо будут стоять рядом с ним тайные христиане турецкого городка; он будет видеть их взгляды и слышать их тихий шепот: «Не забывайте нас...».

Машина остановилась.

– Приехали, эфенди.

Долгим взглядом посмотрел отец Петр в темные глаза Анатолия. Доведется ли им когда-нибудь еще встретиться здесь, на земле? И снова, как в начале этой ночи, отец Петр тихо спросил:

– Что я могу сделать для вас?

Анатолий ответил не сразу. Несколько мгновений прошло в молчании. Наконец юноша наклонился, поцеловал руку отца Петра и прошептал:

– Не говорите о нас никому, эфенди... Молитесь о нас...

Дверца машины захлопнулась, и Анатолий нажал на газ. Отец Петр проводил взглядом удалявшуюся машину, пока она не скрылась за углом, и медленно побрел к двери гостиницы.

Когда он вошел в свой номер, за окном занималась заря. Первый солнечный луч, шутя пронзив оконное стекло, проник в комнату через щель в неплотно задернутых занавесках и осветил лежавшее на столе старенькое Евангелие в потертом коричневом переплете. Сам не зная почему, отец Петр раскрыл его – и утренним золотом, светом надежды просияли перед ним последние слова Евангелия от Матфея: «И се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь».