Ответ доктора исторических наук М. В. Шкаровского на статью протоиерея Сергия Окунева. Часть II

(Окончание. См. начало статьи.  )

Особенно тяжелые обвинения в статье протоиерея Сергия Окунева выдвинуты против митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (Симанского), который якобы в дни блокады устраивал роскошные застолья на втором этаже Никольского собора. Это утверждение опровергается как архивными документами, так и свидетельствами очевидцев, некоторые из которых еще живы. С лета 1941 г. митрополит жил в небольшой квартире на хорах третьего этажа собора. В 2005 г. иподиакон владыки в период блокады Константин Федоров воспоминал, что во время войны митрополит не имел личного транспорта, но старался служить во всех действовавших в городе храмах, голодал, как и все. Проживавшие в северном пригороде Ленинграда Парголово и имевшие свой огород Константин с сестрой Галиной, носили овощи владыке в собор. «Резиденция митрополита состояла из кабинета и кухни на хорах Николо-Богоявленского кафедрального собора, перегороженных занавеской. Диакон Павел Маслов, и иподиаконы  часто оставались ночевать на хорах собора за клиросом, а Костю, как самого маленького, владыка  иногда укладывал  на свой диван в кабинете, накрывая  подрясником, подбитым мехом колонка с красивыми кисточками, а сам при этом ложился спать в ванной, накрытой досками. Сестра митрополита, жившая с ним,  А. В. Погожева,  спала в кухне, где было тепло, т.к. дровами топили плиту. В войну собор, как и другие храмы, в целом, не отапливался».

Двери квартиры митрополита были открыты для всех посетителей. По воспоминаниям протоиерея Николая Ломакина: «Очень многим владыка из личных средств оказывал материальную помощь, немалым лишая себя, по-христиански делился пищей. Желая молитвенно утешить и духовно ободрить пасомых… он нередко сам отпевал усопших от истощения мирян, невзирая при этом на лица, и обставлял эти погребения особенно торжественно».

Московский протоиерей Борис Пономарев (принявший сан после войны), который около трех лет служил в частях Ленинградского фронта, вспоминал: «В 1942 г. в Ленинграде (после госпиталя) у меня была возможность побывать в Никольском соборе. В храме в это время читали часы и находились истощенные голодом люди... Я спросил: «Когда совершает богослужение митрополит Алексий?» Мне ответили, что владыка находится в алтаре... Я дерзнул предложить митрополиту Алексию свою порцию хлеба, а он ответил: «И вам также трудно переносить блокаду и го­лод. Если можете, передайте матушке-алтарнице». Владыка меня спросил, когда война кончится, буду ли я служить при храме. Я ответил: «Владыка, у меня при­звание с детства не оставлять храм». Я положил земной поклон перед престолом, и владыка меня благословил и дал служебную просфо­ру, очень маленькую, размером с пуговицу... В первый день Пасхи верующие приносили освящать маленькие кусочки хлеба вместо куличей. Какое было утешение для всех ленинградцев, что в храмах осаженного города ежедневно совершалось богослужение».

Лишь 11 июля 1943 г. митрополит Алексий впервые за время блокады на короткий срок покинул город и прибыл в Ульяновск, где в то время проживал Патриарший Местоблюститель митрополит Сергий (Страгородский). Многие верующие в Ульяновске запомнили, как владыка Алексий с удивлением говорил: «Боже, как вы все здесь много едите».

Митрополит постоянно совершал крестные ходы вокруг храма. Певчая М. В. Долгинская, служившая с весны 1942 г. в войсках ПВО, вспоминала, что однажды во время ее возвращения в казарму на Фонтанке внезапно начался налет германской авиации. Она побежала к Никольскому собору, чтобы укрыться. «И вдруг из ворот вышли люди. Они двинулись вокруг храма гуськом, держась в темноте друг за друга. Впереди всех шел митрополит Алексий, подняв к небу икону «Знамение». Каждый вечер после литургии он обходил с нею собор. Даже налет не остановил его».

Не обращая внимания на артобстрелы, владыка, зачастую пешком, посещал городские храмы, беседовал с духовенством и мирянами. В 1943 г. особенно часто обстреливался именно Никольский собор, однажды в него попали три снаряда, причем осколки врезались в стену кабинета митрополита. Владыка вошел в алтарь, показал причту осколок снаряда и, улыбаясь, сказал: «Видите, и близ меня пролетела смерть. Только, пожалуйста, не надо этот факт распространять. Вообще, об обстрелах надо меньше говорить... Скоро все это кончится. Теперь недолго осталось». Упомянутый осколок сохранился и сейчас находится в Троице-Сергиевой лавре. Во время другого обстрела Никольского собора митрополит Алексий, понимая, что у верующих могут не выдержать нервы, а если они побегут из храма – у дверей будет давка, вышел на хоры и, сказав слово, успокоил людей.

Реальные факты опровергают и домыслы о накоплении владыкой каких-либо ценностей. Так в июле 1941 г. митрополит Алексий передал на нужды обороны принесенный в собор и положенный у иконы святителя Николая в укромном месте неведомыми богомольцами пакет, в котором оказалось 150 золотых дореволюционных десятирублевых монет. 1 мая 1944 г. владыка передал свою дачу на ст. Сиверская под детский дом для детей-сирот погибших солдат,  7 июня пожертвовал оказавшийся у него кусок платины, весом 200 г и т.д. В летописях России эпохи Смутного времени начала XVII в. найдутся примеры патриотической деятельности епископа в осажденном городе. Но подобного по продолжительности «блокадного сидения» история не знает.

Фактически единственным источником для утверждений и выводов о блокадной жизни духовенства для протоиерея Сергия Окунева являются будто бы рассказанные ему «на ушко» личные воспоминания о блокаде протоиерея Константина Быстреевского. Но о. Константин не мог говорить ничего подобного, так как ни одного дня не был в блокадном городе. Изучив не только архивные документы (личное дело и т.д.), но и сохранившиеся у родственников этого известного в Петербурге пастыря материалы, я еще в 1999 г. опубликовал его биографию в книге «Иосифлянство: течение в Русской Православной Церкви». В последнее время появились и другие книги с изложением судьбы о. Константина. Он до 1929 г. служил в храмах Петергофа (ныне район Петербурга), затем был арестован и осужден. Отбыв шесть лет заключения и ссылки, о. Константин к началу войны проживал в Новгороде. Когда немецкие войска подошли к городу, священник вместе с семьей бежал, чуть ли не «в исподнем», на восток. Местные жители говорили ему: «Оставайся, батюшка, тебя немцы не тронут», на что о. Константин ответил: «Не будь мой сан священника, взял бы винтовку и пошел защищать Родину. Святая заповедь – «не убий» – удерживает».

В эвакуации о. Константин Быстреевский жил в Кировской области, работал счетоводом в колхозе «Авангард», избачем при библиотеке, пел в русском народном хоре. 1 июня 1944 г. он писал в Ленинград своей сестре Н. А. Кузнецовой: «В моем представлении и бойцы и жители Ленинграда – герои. Я представляю, что натворили фашисты обстрелом Ленинграда, ибо я уходил 14 августа 1941 г. из горящего города Новгорода. Мы двинулись от города (с окраины) ночью и ночами шли до г. Тихвина пешком около 280 километров. Что пережили, говорить не приходится, так как на наших глазах горели встреченные нами деревни… О Ленинград! Вначале мы жили лишь слухами самого фантастического характера, но когда стали появляться после снятия блокады сведения о Ленинграде – действительность превзошла всякую фантазию.  Приходится преклонить голову пред героизмом ленинградцев». Лишь через 17 лет – в ноябре 1946 г. о. Константин вернулся в город на Неве.

Помимо основного «сюжета» в статье протоиерея Сергия Окунева присутствует и ряд других ошибок и искажений, в частности определенная идеализация германской религиозной политики в годы войны: «Войдя в село, немецкое командование немедленно открывало закрытые большевиками церкви». Однако документы свидетельствуют, что нацисты активно подвергали репрессиям духовенство как в самой Германии (только в концлагере Дахау содержалось около 2 тыс. священнослужителей, в т.ч. Сербский патриарх Гавриил), так и на некоторых оккупированных территориях (в области Вартегау, с центром в Познани, из 1900 священников было репрессировано 90 %). При этом с конца 1930-х гг. разрабатывались планы создания новой государственной религии, обязательной для подданных Третьего рейха, с постепенной ликвидацией всех христианских конфессий (в 2003 г. я опубликовал некоторые из этих документов в сборнике «Политика Третьего рейха по отношению к Русской Православной Церкви в свете архивных материалов 1935–1945 годов»).

Хотя немецкое военное командование на первом этапе войны не знало об этих планах, Гитлер уже в августе и сентябре 1941 г. лично дал указания строжайше запрещавшие какое-либо содействие возрождению церковной жизни на занятой территории СССР: «Религиозную или церковную деятельность гражданского населения не следует ни поощрять, ни препятствовать ей. Военнослужащие вермахта должны безусловно, держаться в стороне от таких мероприятий; духовная опека по линии вермахта предназначена исключительно для германских военнослужащих вермахта. Священникам вермахта следует строго запрещать любые культовые действия или религиозную пропаганду в отношении гражданского населения; также запрещено допускать или привлекать в занятые восточные области гражданских священнослужителей с территории рейха или из-за границы… Военное богослужение в оккупированных восточных областях разрешается проводить только как полевое богослужение, ни в коем случае не в бывших русских церквах. Участие гражданского населения (также и фольксдойче) в полевых богослужениях вермахта запрещено. Церкви, разрушенные при советском режиме или во время военных действий, не должны ни восстанавливаться, ни приводиться в соответствие с их назначением органами немецких вооруженных сил».

Заслуга же церковного возрождения в западной части страны принадлежит вовсе не немцам. Как хорошо известно, к началу войны в результате жесточайших гонений безбожной власти большинство районов СССР оказалось вообще без функционирующих храмов, и такое положение могло поддерживаться только тотальными репрессивными мерами. Как следствие, на оккупированной территории произошел бурный стихийный всплеск религиозного сознания. Зачастую сразу же после ухода советских войск, еще до появления немцев, местные жители сбивали замок с закрытого храма и, если уцелел священник, он начинал службы. В пропагандистских целях нацисты старались использовать массовое стихийное возрождение Русской Церкви, но оно довольно быстро начало вызывать тревогу у германского руководства.

Так, шеф полиции безопасности и СД уже в приказе от 15 октября 1941 г. писал: «По распоряжению фюрера оживление религиозной жизни в занятых русских областях необходимо предотвращать. Поскольку в качестве важного фактора оживления христианских церквей следует рассматривать деятельность теологических факультетов или пастырских семинаров, просьба следить за тем, чтобы при открытии вновь университетов в занятых областях теологические факультеты в любом случае пока оставались закрытыми. В дальнейшем следует заботиться о том, чтобы подобным образом было предотвращено открытие пастырских семинаров и похожих учреждений, а недавно открывшиеся или продолжившие свою деятельность учреждения такого рода с подходящим обоснованием в ближайшее время были, соответственно, закрыты». Дальнейшее развитие нацистской религиозной политики также не оставляет место иллюзиям.

Наивно утверждать, что Сталин «вынужден был изменить политику по отношению к Церкви», лишь «видя, какую авторитетную роль играет открытие храмов на оккупационной зоне». На это решение повлияла целая группа внутренних и внешнеполитических факторов, и стремление нейтрализовать воздействие гитлеровской пропаганды играло здесь отнюдь не главную роль. Одной из причин была активная патриотическая деятельность подавляющего большин­ства духовенства и мирян. За полтора года войны, несмотря на отсут­ствие необходимого аппарата управления, печатного органа и юридического статуса, Православная Церковь показала свою силу в борьбе против фашизма, сумела во многом расширить и упрочить влияние в стране. Определенное значение имело обращение в ходе войны к русским национальным патриотическим традициям. «Идеологическая работа в массах» приобрела совершенно иные, чем прежде черты. Этот по­ворот осуществлялся целенаправленно во всех областях – от куль­турно-исторической до религиозной. В процессе завершения перехода от интернационального к национально-патриотическому курсу Церкви отводилась роль катализатора и цементирующего компонента.

Самым существенным образом влияли и отношения с союзниками – США и Великобританией. Несомненно, Сталин действовал по зара­нее разработанному плану, в котором с некоторых пор стал уделять Церкви значительное внимание для придания собственному режиму власти видимости демократического, веротерпимого государства. В его расчетах Московской Патриархии отводилась существенная роль в налаживании контактов с патриотическим движением, религиозными кругами на Балканах, Ближнем Востоке, уста­новлении связей с влиятельными течениями в Англии и США, способными оказать воздействие на правительство. Однако даже от­ношения с союзниками по антигитлеровской коалиции были здесь не главными. Внешнеполитические планы Сталина были гораздо более глобальными. С весны 1943 г., когда исход войны стал ясен, он начал размышлять о будущем послевоенном переделе мира, разраба­тывать планы создания мировой державы. В этих имперских замыслах Церкви отводилась немаловажная роль. Изменение государственно-церковных отношений можно рассматривать как негласное признание Сталиным своей крупной политической ошибки, которое далось не без труда. Но он руководствовался, прежде всего, прагматическими расчетами, в свете которых все идеологические и тому подобные аргументы отходили на задний план.

Не следует переоценивать и благожелательное отношение советских руководителей к Московской Патриархии в послевоенный период. Как только изменились условия внешней и внутренней политики, заставлявшие Сталина, идти на вынужденные уступки Церкви, его позиция вновь существенно изменилась. Уже осенью 1948 г. перестали давать разрешения на открытие храмов, более того, по личному указанию Сталина были вновь насильственно закрыты последние открытые распоряжением Совета Министров от 10 августа 1948 г. 28 церквей. В дальнейшем, вплоть до смерти Сталина в 1953 г., ни один новый православный храм открыт не был. Более того, происходило массовое изъятие церковных зданий для их переоборудования под клубы, зернохранилища и т.п. Вводились и многие другие запреты и ограничения, с сентября 1948 г. отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) разрабатывалось новое антирелигиозное постановление.

Не правда и, как писал протоиерей Сергий Окунев, «самое главное» – неподсудность всех без исключения архиереев Московского Патриархата, которые якобы даже «никогда не подвергались никакой критике со стороны средств массовой информации», никакому «преследованию или унижению». Между тем репрессии архиереев в послевоенное время были достаточно распространенным явлением. Так были арестованы и осуждены все семь архиереев Автономной Украинской Православной Церкви в юрисдикции Московского Патриархата, дождавшиеся прихода советских войск. Жестоким репрессиям подвергались некоторые вернувшиеся из эмиграции в СССР архиереи: митрополит Нестор (Анисимов), архиепископ Даниил (Юзвьюк). Арестовывали органы госбезопасности и никак не связанных с оккупацией или заграницей архиереев: в 1948 г. был репрессирован епископ Чкаловский (Оренбургский) Мануил, в 1949 г. осужден на 10 лет заключения епископ Красноярский, в 1960 г. осужден на 3 года архиепископ Казанский Иов, в 1961 г. арестован архиепископ Иркутский Вениамин, который через два года скончался в заключении и т.д.

Относительно других форм преследования примеров можно привести еще больше. Достаточно сказать, что даже «второй человек» в Московской Патриархии, председатель Отдела внешних церковных сношений митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) за попытку организации сопротивления хрущевским гонениям в 1960 г. был смещен со всех своих постов и в следующем году умер при странных обстоятельствах (существует версия о его отравлении КГБ); кроме того, вскоре был снесен дом, где жил владыка Николай, и закрыт храм, в котором он служил. Последний по времени пример преследований – трагическая судьба архиепископа Ермогена (Голубева). 

Конечно, в составе епископата были разные люди, в том числе сильно запятнавшие свою репутацию. Однако автор статьи всех «мажет одной краской», в частности, абсолютно голословно утверждает, что «ни разу за все время советского режима ни один архиерей не защитил ни одного из своих прихожан или священников, попавших в немилость». В опровержение достаточно привести пример еще одного очень известного архиерея – председателя Учебного комитета Московской Патриархии митрополита Ленинградского и Новгородского Григория (Чукова). Он привлекал к преподаванию и учебе в духовных школах и защищал от преследований десятки вызывавших негативную реакцию у советских органов власти священнослужителей и мирян. Так, когда в 1953 г. был арестован и осужден на 10 лет профессор Ленинградской духовной академии А. И. Макаровский, владыка Григорий 9 июля написал письмо в его защиту председателю Совета по делам Русской Православной Церкви Г. Г. Карпову, затем 12 ноября – еще одно подобное обращение. В результате, в конце того же года Макаровский был освобожден и вернулся к преподаванию в академии. И это не единственный подобный случай. Что же говорить о деятельности таких исповедников как архиепископ Ермоген (Голубев) и св. архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий).

Так что пусть эта статья останется на совести отца Сергия, который, нисколько не утруждая себя исследованиями и поисками доказательств, походя, оскорбил память 18 умерших в блокаду священнослужителей и многих других выживших, но до конца исполнивших свой пастырский долг в нечеловеческих условиях блокадного города.