Послесловие к роману "Камо грядеши"

Мастерское перо автора «Камо грядеши» уводит нас в Рим времен императора Нерона (64–68 гг. по Р.Х.), живописуя события и лица этой столь важной для истории христианства эпохи. Писательская интуиция воспроизводит ту давно отошедшую от нас реальность столь достоверно, что позволяет нам самим стать если не непосредственными участниками драмы, то ее очевидцами и свидетелями. Этим и отличается простое знание фактов — а они нам по большей части известны хотя бы из истории христианской Церкви, – от непосредственного переживания их, которое дарит художественная литература. Можно сказать, что наши умозрительные представления претворяются с ее помощью в экзистенциальное переживание и соучастие, становятся фактом нашего внутреннего опыта. Именно он, этот опыт приобщения к художественной реальности, может помочь нам ответить на те внутренние вопрошания, которые со времен Боговоплощения до наших дней будоражат человеческий ум.

Действительно, как, каким образом, какой силой кучка необразованных рыбаков из глухой римской провинции, не имевших ни средств, ни оружия, немощных по плоти и вдохновляемых, по крайней мере, странной, с житейской точки зрения, проповедью о любви к врагам, могла низвергнуть эту глыбу, эту несокрушимую твердыню, этот мощный, роскошный, цветущий Рим, поддерживаемый богатствами всего мира и охраняемый со всех сторон не только непобедимыми легионами, но и античной мыслью, и языческими богами?.. То есть, выражаясь современным языком, как могли безоружные и в человеческом отношении бессильные и беспомощные люди, выходцы из социальных низов, сокрушить этого монструозного идола, преобразить в оплот христианства эту великую языческую империю с прочными и отлаженными экономическими, политическими, военными, идеологическими, культурными и религиозными механизмами? Ибо всегда остается соблазн принять земное могущество как некую гарантию незыблемости мирового порядка, как знак его самодостаточности и полноценности, мифологизировать его.

Дело даже не во всевластном тиране Нероне, владыке Рима. Впервые мы встречаем его в романе во время грандиозного пиршества, в роскошно убранной зале, где «виден криптопортик, на колоннах которого и на полу еще темнеют пятна крови, брызнувшей на белый мрамор из тела Калигулы, когда он упал, заколотый Кассием Хереей; там убили его жену, там размозжили о камни голову ребенка; а вон под тем крылом есть подземелье, где от голода грыз собственные руки Друз; там отравили его старшего брата, там извивался от ужаса Гемелл, там бился в конвульсиях Клавдий, там — Германик». Тираны Рима безумствовали и менялись, пороки умножались, чернь бесновалась, кровь лилась рекой, а Рим все стоял как вечный символ земной власти и земного богатства, как внушительное олицетворение «всех царств мира сего», которыми вместе со «всей славой их» сатана искушал Господа в пустыне, предлагая Христу «пав, поклониться» ему.

Когда читаешь в романе Г. Сенкевича подробные и скрупулезные, явленные крупным планом описания пиров и ристалищ, дворцов и форумов, капищ и цирков, оргий и  жертвоприношений, легионеров и гладиаторов, патрициев и философов, шикарных блудниц и властительных весталок, въяве открывается вся безнадежность дела галилейских рыбаков с их смиренной проповедью любви и воскресения. Хочется произнести: воистину «человекам это невозможно». И действительно — посильно ли этим «бедным человекам», христианам, в самой природе которых заключены забота о собственной плоти и ужас смерти, радоваться жесточайшей кончине, ожидающей их — от мала до велика, — в тюрьме, на кресте, на дыбе, в огне, в пасти диких зверей? И тем не менее «невозможное человеку возможно Богу». И вот мы, читатели, становимся свидетелями того, как сквозь человеческую немощь осуществляется сила Божия: шатаются сами основы великой Империи, падают языческие идолы, красноречие риторов обращается в словоблудие, эстетство делается вульгарным, земная власть и слава оборачиваются прахом, а умы и души преображаются перед явлением Христовой Истины: вот уже и римский легионер, и тюремщик, и императорская наложница, и странствующий философ принимают святое крещение.

Сугубая ценность литературы состоит еще и в том, что ее предметом всегда является человек — конкретная живая индивидуальность, наделенная характером и судьбой. Чем очевиднее в герое произведения художественной литературы черты его неповторимой личности, тем полнее становится наше знание о человеке, тем с большим правом мы можем вступать в некие внутренние отношения с литературным персонажем. Это могут быть отношения полемики, симпатии, вражды. В таком случае можно констатировать, что герои романа избежали схематизации, получились живыми, удались.

Деспот Нерон у Сенкевича — не просто некий ходульный сластолюбивый и взбалмошный тиран, злобный тупой самодур: в романе его прежде всего занимают амбиции поэта, певца, артиста, и его болезненное тщеславие повернуто именно в эту сторону: самая большая лесть в его адрес непременно должна быть проникнута преклонением перед его литературным и артистическим дарованием. Ему в голову приходит идея устроить пожар в Риме, чтобы усладить свой эстетический вкус и под впечатлением этого зрелища написать грандиозную поэму. С чтением своих опусов он вылезает и у стен горящего Вечного города, и на арену, с которой только что убрали останки первомучеников. Все это лишь подчеркивает в нем черты одержимости и полной нравственной, да и эстетической, невменяемости, сквозь которую уже не только не может пробиться воссиявший в мире свет Христов, но которая отрицает в нем саму творческую личность как таковую. Ибо творчество всегда устремлено к ценности, всегда имеет смыслообразующую цель, всегда питается от источников жизни и потому несет в себе духовно здоровое, жизнеутверждающее начало.

Но и, пожалуй, самый обаятельный герой «Камо грядеши» блистательный Петроний, этот «арбитр изящества», остроумный ритор, автор эротического, пародийного «Сатирикона», любимец Нерона, превыше всего ставящий вкус к прекрасному, так и остается в плену своих эстетских убеждений, хотя, сталкиваясь с христианами, он догадывается, что декадентскому Риму не устоять перед их живым свидетельством, а обветшавшему язычеству — перед новизной Благой вести. И пусть даже Петроний полагает, что это — не для него, столь любящего земные прихоти и услады, от которых ему следует отказаться во имя Христа, пусть он так и не становится христианином, он смутно чувствует в христианстве какую-то новую эстетику, силу и красоту. Он убеждается: действительно, нет ничего абсолютно ценного, что можно было бы противопоставить христианской истине, в мире, где даже стены императорского дворца хранят стоны и хрипы погибших насильственной смертью и где первые люди Империи, даже и восседая на пирах и форумах в роскошных тогах и ярких туниках, украшенных драгоценностями, не могут не ощущать себя завтрашними смертниками, не могут не прятать за улыбкой тревогу и страх за свою судьбу, не могут искоренить в себе алчность, зависть, коварство.

Бессильной оказывается и его вроде бы столь привлекательная логика эстета: «Что за удивительная вынужденная дань, приносимая злом добродетели?.. Происходит такое, по-моему, оттого, что поступки эти безобразны, а добродетель прекрасна. Ergo, истинный эстет — тем самым добродетельный человек. Ergo, я — добродетельный человек».

Ибо и ему, такому удачливому и «добродетельному человеку», тонкому ценителю искусства, в котором так нуждается Нерон, нет спасения от гнева переменчивого кесаря. Единственное, что он может предложить самому себе, — это ирония, поддерживающая в нем чувство собственного достоинства, и свобода в выборе часа и образа смерти. Он обставляет смерть пиршественным застольем, да так и умирает вместе со своей возлюбленной Эвникой: созвав друзей и щедро одарив их, он приказывает вскрыть вены себе и Эвнике, и, попивая вино, слушая певцов, поющих Анакреонта и играющих на кифарах, отдается во власть Танатоса. Такая «красивая» смерть — вот все, что может предложить себе и своей любимой утонченный эстет Петроний. В этом — все его достояние, вся его свобода.

«А вы заметили, что, умирая, они что-то видят? Они глядят куда-то вверх и умирают, вроде бы не страдая. Я уверен, что они что-то видят».

Так подлый, низкий, сребролюбивый предатель Хилон, раскрывший Нерону тайное укрытие христиан, где проповедовали апостол Петр и апостол Павел, и ассоциировавшийся в романе исключительно с Иудой, не выдерживает страшного зрелища казни христиан. Но более всего его поражает то, что христианин Главк, которого он предал мучителям и чью семью погубил, теперь, распятый на кресте и умирающий, в ответ на его просьбу: «Главк! Во имя Христа! Прости!» — отвечает ему: «Прощаю!»

«Тут Хилон поднялся с земли. Лицо его так сильно изменилось, что августианам почудилось, будто они видят другого человека. Глаза сверкали необычным огнем, от изборожденного морщинами лба словно исходило сияние».

Гибель христиан теперь открывается ему как их победа, немощь — как сила, смерть — как воскресение, и он сам обращается ко Христу, кается в своем предательстве, принимает святое крещение от апостола Павла и умирает на кресте как мученик. Возможно, такой была бы и судьба Иуды, если бы он покаялся...

Поначалу Хилон не верит в свое спасение.

«— Для меня нет спасения! — глухо произнес он.

— Ты ведь слышал, что Бог простил раскаявшегося разбойника на кресте? — спросил Павел...

— Прощение?! Для меня — прощение?!

И Хилон, точно теряя рассудок, схватился руками за голову.

— Наш Бог — Бог милосердия, — отвечал апостол».

Святым апостолам Петру и Павлу, проповедующим Христа и свидетельствующим перед растерянной и напуганной гонениями паствой о бесконечном милосердии Христовом, в романе противопоставлен христианский священник Крисп — ригорист, законник, обскурант, можно даже сказать — изувер-фанатик, осуждающий всякую человеческую радость, всякую человеческую любовь. Ему тоже уготован крест мученичества, но он и перед выходом на арену со львами не прекращает обличать собратьев по вере, грозя им вечными муками даже и в преддверии исповеднической смерти:

«Скорбите о грехах ваших, — говорил Крисп, — ибо наступает час возмездия. Но тот из вас, кто думает, что одной лишь смертью искупил вины свои, тот совершает новый грех и будет ввергнут в вечный огонь... Горе вам! Клыки львов раздерут тела ваши, но не уничтожат ни вины вашей, ни вашего счета с Богом... Итак, вы, полагающие, будто муками загладите грехи ваши, вы кощунственно оскорбляете справедливость Божию и тем глубже будете низвергнуты... Скорбите о грехах ваших, ибо разверзлась пасть адова, горе вам, мужи и жены, горе вам, родители и дети!»

Однако апостол Павел, явившийся к ожидавшим смерти христианам, решительно возражает ему:

«Нет, не день гнева, но день милосердия, день спасения и блаженства! Я говорю вам: Христос вас обнимет, утешит и посадит одесную. Уповайте, чада мои, перед вами отворяется небо!»(818).

Писатель еще и еще раз свидетельствует о всепобеждающем и бесконечном милосердии Божием, о той новой этике, которая опрокидывает земные представления о суде и справедливости, о праведности и грехе, о Боге и о человеке.

Итак, все же о чем этот роман, где читателю предстоит следовать за всеми изгибами сложной интриги, следить за столкновениями непростых характеров, проходить сквозь множество жестоких сцен, написанных жестким и твердым пером, никогда тем не менее не переходящим за грань натурализма? Смеем сказать — о любви. О великой любви Бога к человеку и человека к Богу. Но и о любви человека к человеку: о любви к ближнему, о любви мужчины к женщине, о той любви, которая уже «не мыслит своего», но «сорадуется истине».

Главный герой романа – молодой язычник Виниций страстно влюбляется в юную девушку-христианку Лигию. Эта любовь, ее терзания, жизненные перипетии, злоключения, испытания преображают горделивую душу богатого и удачливого воина и делает его христианином, воистину учеником великих первоапостолов. По мере приобщения к христианской жизни преображается и сама любовь Виниция: из своекорыстной и сластолюбивой она делается жертвенной и смиренной, готовой положить жизнь «за други своя». Виниций просит Христа, чтобы Он позволил ему умереть на арене цирка вместо Лигии, которой уготована эта участь. И лишь исключительно силой веры, той веры, которая может и горы двигать, ему удается умолить Господа избавить девушку от лютой смерти. Происходит чудо: в тот момент когда Лигия неминуемо должна погибнуть, римская чернь, упоенная и опьяненная кровью, вдруг выказывает желание помиловать девушку и грозно требует этого от императора. Вициний увозит девушку на Сицилию, женится на ней и создает вокруг себя нечто вроде христианской общины. Богу угодна не только христианская смерть, но и христианская жизнь.

Одними из главных героев романа оказываются первоверховные апостолы Петр и Павел. Перед великими первоапостолами стоит сложный выбор: принять ли вместе со своей паствой мученическую кончину или, укрывшись в надежном месте, продолжать пасти рассеявшихся и умалившихся числом в результате гонений словесных овец? С точки зрения человеческой, второе кажется более разумным и целесообразным, однако воля Божия отвергает эту человеческую разумность: оба апостола избирают исповедническую смерть за Христа.

Читатель, быть может, будет поражен, что основные вопросы человеческой жизни ничуть не изменились со времен первых христиан и что перед человеком стоит все тот же выбор: с кем он — с умершим на кресте и воскресшим Господом или с его гонителями — плотоядной чернью — и властительной, и подневольной, ищущей наслаждений («Хлеба и зрелищ!»).

И еще один вывод, на который наводит чтение романа: с Боговоплощением на землю пришла новая эстетика, новое понимание прекрасного и безобразного. Прекрасное отныне пребывает там, где дышит Дух, где сияет свет Преображения, где приоткрывается Царство Небесное.

Но ведь этому и споспешествует христианская литература.