Вера и воссоздание общества в России

Доклад на конференции «Россия 2017 года», организованной Союзом правых сил, Институтом экономики переходного периода и фондом «Либеральная миссия».

В 1917–1918 годах, то есть за 100 лет до интересующего нас перспективного рубежа, произошло обрушение четырех территориальных европейских и евро-азиатских империй – Российской, Австрийской, Османской и Германской. Немедленной причиной гибели трех из них стало военное поражение, Российская же империя сгорела в пожаре масштабной социальной революции. Это всем известно.

Но если посмотреть немного глубже и во временном аспекте – шире, то мы увидим, что все четыре империи погибли из-за глубокого религиозного кризиса, поразившего их общества. И христианство, и ислам больше не определяли жизненные цели и смыслы населения четырех империй к началу ХХ века. Из главного нерва жизни вера повсюду превращалась лишь в аспект национального комплекса, и это противопоставило вере светский национализм и социальный утопизм, которые и победили ее в душах людей. Жестокое богоборчество большевиков, несколько более мягкое богоборчество немецких социалистов и национал-социалистов, итальянских фашистов и кемалистов – не причина, а следствие этой победы социального и этнического над верой в Бога и жизнью в Боге в сердцах людей.

Почему стала возможной эта победа – иной вопрос, и он далеко выходит за рамки настоящего выступления, но чтобы понять нынешнюю ситуацию и, тем более, чтобы правильно экстраполировать наш анализ в 2017 год, я позволю себе выдвинуть несколько тезисов.

• И в католической, и в лютеранской, и в православной, и в мусульманской среде перемещение веры из центра на периферию личных ценностных установок большей части общества происходит в течение XVI–XIX веков. Это ясно видно в изменении, скажем, городского ландшафта и художественных сюжетов. Храм как центрообразующая градостроительная форма замещается дворцом, дворец – театром и музеем. Икона и религиозная скульптура сначала оплотняются, а потом подменяются портретом, натюрмортом, пейзажем. В XVIII–XIX веках не светская архитектура и живопись повторяют церковное, как в XIV–XVI, а церковное повторяет светское.
• Процесс этот отнюдь не является ни объективным, ни закономерным по той простой причине, что религия не есть этап развития общественного сознания, как учили нео-гегельянцы. Вера в Бога и отступление от веры – всегда результат субъективного выбора, а в общественном аспекте – суммы свободных личных выборов. И в древнем Израиле «говорил безумец в сердце своем, что нет Бога» (Пс. 13: 1), и в древней Индии I тысячелетия до Р.Х. существовали настики, убежденные, что нет иного мира, кроме данного в ощущениях, но и в самые безбожные времена великие умы устремлены к Богу, а возвышенные сердца живут святыней веры. Паскаль во Франции XVII века, Владимир Соловьев в предреволюционной России… Стоит ли множить примеры – они у всех на слуху.
• Вера всегда свободна. «Где дух Господень – там свобода» (2 Кор. 3: 17). И там, где веру, эту сильнейшую мотивацию человеческой воли, пытаются сделать средством, все равно для государственной ли стабильности или для семейного благополучия, она всегда уходит, вытекает, как вода между пальцами. И душа остается сухой. Вера, превращаемая в идеологию, мстит и мстит жестоко. И государство, и семья, и даже экономические отношения живут верой, но только до тех пор, пока вера – смысл и цель, а семья, государство, экономические отношения – побочный результат устремления человека к жизни в Боге, если мы говорим о христианстве; к жизни с Богом, если речь идет об исламе. Когда же вечное ставится на службу временному – вечное ускользает, а временное гибнет.
• Европейский и османский абсолютизмы совершили эту подмену ради сохранения и созидания империй, ради господства высших классов над массой народа. И в результате – утрата доверия к государственной вере и государственная катастрофа, обернувшаяся в ХХ веке бесконечно ужасной и аморальной борьбой обезбоженных народов между собой за жизненной пространство, за власть над міром.
• Заморские империи повторили с небольшим лагом судьбу империй континентальных. И они использовали веру как средство для распространения своего властного и хозяйственного могущества, конвертировали дух христианство в землю и богатство – и в результате утратили и земли, и христианство. Наиболее причудливой была Французская империя, которая после 1830 года была не столько католической, сколько либеральной, но не принесла завоеванным ею народам ни свободы, ни равенства, ни братства и потому была отвергнута ими столь же решительно, как и империи христианские – Британская, Нидерландская, Бельгийская, Испанская, Португальская.

Однако переставшая в ХХ веке быть идеологией, христианская вера в Европе, России и Турции может иметь тенденцию к возрождению. В Западной Европе такое возрождение происходило и после Первой, и, особенно, после Второй мировой войны. В России и в Турции оно происходит сейчас. В Западной Европе последний, кажется, оплот идеологического христианства – семья, был разрушен сексуальной революцией конца 1960-х – начала 1970-х годов. Но ныне, в ответ на вызовы либерального безбожия и нео-фундаменталистского ислама, можно наблюдать консолидацию верующего «остатка» западноевропейцев. И, как показали похороны папы Иоанна-Павла II, этот остаток не так уж и мал. В системе свободного гражданского общества, каким ныне является общество европейское, общество Евросоюза, религия нигде не является идеологическим кнутом, и потому вера в Бога вновь становится желанной. Ведь те экзистенциальные вопрошания, которые приводят к вере, звучат ныне не тише, чем во времена проповеди апостолов или Мухаммеда. Люди продолжают стареть, болеть, умирать, продолжают страдать от одиночества, от бессмысленности жизни, от конфликтов в семье и в обществе. Ни один политический строй, никакой экономический комфорт ни на йоту не приближают человека к бессмертию, целостности, совершенству, которые верующий обретает в Боге и через Бога дает ближнему. Это – вечные вопрошания. И вопрошания эти не остаются без ответа, так как если бы безответны оставались они, давно бы у людей исчезла вера в Бога.

Я сейчас не буду говорить об исламе – умма, исламская община верных, предполагает политическую власть халифа, наместника посланника Божьего. Светская власть изначально включена в ислам и с ним сосуществует. Противоядия, средства против идеологизации ислама включены в строй уммы, но как показал исторический опыт, столь же малоэффективны, как и христианское «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18: 36).

Но в христианстве, в отличие от ислама, политическая власть принципиально исключена из Церкви. Догматически Церковь принципиально внеполитична. Она – тело Христово, христиане – граждане небесного града. Самыми эффективными временами для христианской проповеди были всегда не времена государственного христианства, когда оно только теряло, но времена гонений. «Кровью мучеников растет Церковь». Кровью мучеников, а не скипетром царей. Поэтому так сокрушительно государственное христианство для христианской веры. Там, где, как в Российской империи, государство требовало от подданных ежегодную справку, что они «прошли» исповедь и причастие, вера просто обречена на исчезновение, а с ней и такое псевдохристианское государство.

В ХХ веке Россия прошла через совершенно беспрецедентные гонения на веру. Никогда и нигде до того государственная власть не насаждала безбожие в качестве общеобязательной идеологии в течение семи десятилетий. За эти же десятилетия Российская Церковь дала бесчисленное число мучеников и исповедников, как говорят, большее, чем за все века до-Константинова христианства. Церковь перестала быть гонимой после 1988 года, но государственной не стала. Слава Богу, справок о причастии на работе у нас пока не спрашивают. Каков же итог ХХ века для веры в России?

Во-первых, истребить веру оказалось невозможно. Она действительно выросла кровью мучеников. Традиционных верующих в России к 1988 году почти не осталось. Все почти пришли из неверия к вере, сделав, часто, нелегкий выбор еще в советские годы гонений. Религиозный подъем, причем в самых социологически перспективных группах – молодежь с высшим гуманитарным образованием, наблюдается в России с начала 1970-х годов. После снятия внешних запретов и прекращения гонений интерес к вере резко возрастает. Ныне около ⁴/₅ респондентов всероссийских опросов позиционируют себя как верующие и, как правило (65–68 %), конфессионально верующие (православные, католики, мусульмане и т. п.). Причем, сохраняется тенденция 1970-х годов – верующими охотней объявляют себя молодые, хорошо образованные жители мегаполисов, чем пожилые, плохо образованные провинциалы. В МГИМО около 80 % студентов считают себя верующими. Среди преподавателей старше 40 лет процент этот намного ниже. Итак, мы имеем дело с усиливающейся тенденцией. Причем, христианство растет не только экстенсивно, но и интенсивно. В сравнительно небольшой группе активно верующих усиливается мистериальная жизнь. Частое, например, причащение святых тайн Христовых, необычное еще в 1970-е годы, становится чуть ли ни нормой во многих православных общинах.

Во-вторых, за годы большевицкой власти, понятно, отнюдь не вырос, а скорее еще более упал уровень христианской культуры общества и в царской России в целом очень низкий. Исчезла, была истреблена или изгнана из страны узкая прослойка культурных и образованных христиан. Ныне культурный уровень и мирян, и духовенства весьма низок, и это вызывает причудливые уклонения религиозного сознания в ксенофобию, антимодерность, обскурантизм, к болезненному поклонению то Ивану Грозному, то Распутину, то «удерживающему» монарху. Рост веры происходит на фоне очень низкой христианской культуры. Но и здесь есть обнадеживающая тенденция. Тяга к получению хорошего и качественного религиозного образования велика. Книги, написанные замечательными русскими богословами-эмигрантами – митрополитом Антонием (Блумом), протоиереем Александром Шмеманом, Владимиром Лосским, Георгием Федотовым, Антоном Карташевым и др., стали весьма популярны.

В-третьих, за годы советской власти произошел сложный отбор среди приходского духовенства и епископата. Выживали больше осторожные конформисты, чем пламенные исповедники веры, путь которых в сталинское время был к расстрельному рву, а в брежневское – к потере регистрации, а то и к лагерю. Общая культурная и нравственная деградация всего русского общества в советский период вполне коснулась и духовенства. Обращения нынешнего патриарха к епархиальному духовенству Москвы полны обличений в жадности, лености, безынициативности, в бесстыдном превращении церквей в агентства по предоставлению религиозных услуг. Но, с другой стороны, как раз в советское время сложились и те священники, которые, пусть с осторожностью, но не жалея себя, служили Богу и людям. Вокруг них формируются кружки верующих, и молодых священников, и мирян и, как мне кажется, тенденция к оздоровлению клира и епископата заметна ныне в Московском Патриархате.

В-четвертых, и русское общество, и Русская Церковь были разделены после 1917–1927 годов на эмиграцию и внутреннюю Советскую Россию. В эмиграции шли иные процессы, и она сохранила свободу от большевицкого тоталитарного пресса, познакомилась близко с жизнью и культурой западных христиан, да и вообще западных обществ, развила традиции самоорганизации, гражданской инициативы, взаимопомощи. В эмиграции, пожалуй впервые за многие века, сложилось русское Православие, свободное от государственного дирижирования, от опеки извне. Православие русское, но свободное и культурное. Ныне быстро идет процесс воссоединения эмигрантского и внутри-российского общества и на уровне принятия духовных ценностей, созданных эмигрантами, и на уровне институционального воссоединения Церквей. Только что, в мае, IV Всезарубежный Собор в Сан-Франциско одобрил воссоединение РПЦЗ с Московской Патриархией. Последствия этого процесса могут иметь исключительное значение. Несоветское русское общество, в том числе и несоветское православие, прививаются постсоветской России. Конечно, существуют страхи, что не эмиграция окультурит Россию, но советское – растлит и сожрет эмиграцию. Но тенденция, скорее, говорит в пользу первого варианта. Эмиграция, уже вернувшаяся в Россию «стихами», проповедями митрополита Антония, книгами Александра Шмемана и Сергия Булгакова, теперь возвращается живыми людьми. И люди приходят не на целину, а на подготовленную почву.

Вы знаете, господа, что главное, чего не хватает сегодняшней России для возрождения, – это не денег, не имперских пространств и даже не образованности. Более всего России ныне не хватает гражданского общества, то есть сообщества людей, которые умеют объединять свои силы для достижения общих для них целей политического характера. Отсутствие гражданского общества – не органический порок русских людей. Пусть с трудом после крепостного полицейского государства, но такое общество стало складываться в земстве и в думской монархии. Но именно гражданское общество и было с жесточайшей тщательностью истреблено большевиками сразу же после Октябрьского переворота 1917 года.

Однако гражданское общество всегда есть результат общественной солидарности, а не суммы голых частных эгоизмов и интересов. Солидарность же всегда предполагает жертву, в пределе – жертву собой для общего блага. Человек готов ограничить свои права на собственность, свои права на полную свободу, свои права на собственную жизнь для блага того сообщества частью которого он себя считает. Без солидарности немыслимо было бы ни защищать отечество, ни следовать демократическим процедурам, ни гарантировать права слабых и бедных. В человеческой совокупности, где каждый за себя и только за себя, исчезает и политическое общество, и государство, и семья – воцаряется или анархия или тираническая деспотия.

Таким предельно эгоистическим, в противоречие всем мифам, и было советское общество, где донос на соседа, коллегу, а то и родителей культивировался режимом и, увы! небезуспешно. Уничтожение лучших, самых жертвенных, совестливых и социально ответственных в горниле Гражданской войны, в гладоморах, застенках НКВД, ГУЛАГах, психушках, да и на полях Второй мировой войны привело к распадению нашего общества, к полному вымыванию из него гражданских и политических потенций самоорганизации. Это печальное наследие ныне весьма ощутимо, и несправедливо винить в нем послесоветское время. Последние полтора десятилетия пожали то, что посеяно было в предшествовавшие 70 лет. А иначе, откуда бы все это взялось?

Но если мы думаем о возрождении русского общества, именно общества, а не империи, которой пришел конец, то мы должны ясно сознавать, что общество созидается не сверху, а снизу, – оно складывается, ткется свободной солидарностью. А солидарность практически невозможна без веры. В христианстве, а солидаризм – это именно христианское явление социального и на солидаризме построены и западноевропейские, и «белые» заморские сообщества, парадигму солидарности являет Сам Господь Иисус. «Не о себе только каждый заботься, но каждый и о других, – поучает апостол Павел жителей Филипп. – Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе: Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» ради спасения многих (Флп. 2: 5–8). Для верующего человека это очень мощный призыв. А неверующий пожмет плечами и скажет: «Отдавать жизнь за других? К чему? Это их проблемы». И понадобится или диктатор, который погонит в бой бичами заградотрядов и одурит головы дурманом шовинистического яда, или общество распадется и исчезнет «перед лицом враждебных орд», так как каждый в нем будет только за себя.

Религиозное возрождение, именно возрождение снизу, от человека, возрождение, начавшееся еще в 1970-е годы, дает нам надежду, что солидаризм мало-помалу восстановится в нашем искалеченном народе и тем восстановит народ. И тогда у  России есть шанс к 2017 году прийти выздоравливающей и обновленной. Но эту перспективу омрачают две, более чем реальных опасности. Эгоистические устремления к личному богатству и наслаждению могут на время заглушить ростки веры, и это потерянное время окажется невосполнимым. Мы упустим свой последний шанс. С другой стороны, крепнущее государство может попытаться вновь привычно использовать веру как идеологическое орудие для своего утверждения. Государственное православие – о нем поговаривают уже не первый год, и немало православных увлечены этим опасным фантомом. По сердцу он и некоторым «князьям Церкви» – ответственности меньше, а надежности больше. О том же пишут и анонимные авторы «Проекта России». Но не приведи Бог исполниться этому проекту. Тогда мы действительно второй раз наступим на старые грабли и замесим идеологической грязью только начавший вновь пробиваться из иссохшей земли живой ключ веры.

Итак, шанс на воссоздание гражданского общества у нас есть. Христианский политический солидаризм может сложиться из живой веры россиян, но положительная тенденция пока слаба, противодействий ей – и бессознательных, и вполне сознательных – великое множество. Но все, что связано с верой, как мы помним, глубоко субъективно, всегда связано больше с устремлением воли, чем с объективной тенденцией места и времени. И от нашей воли, господа, в конечно счете зависит, выздоровеет ли русское общество к 2017 году, или будет еще еле теплиться, как сегодня, между жизнью и смертью, или вовсе станет фактом истории. Все тенденции налицо и выбор между ними делать нам.