О человечности и бесчеловечности. Ч. 6

О человечности и бесчеловечности. чч. 1–2,  3–4,  5 Часть 6. О Божественной педагогике

Истинная гуманность – это и в самом деле любовь. Но ведь сейчас нет более злоупотребляемого слова, чем любовь. Какая любовь? Не любовь это, когда – это мне нравится и так мне хочется! Истинной любви нет нигде: ни в жизни, ни в школе, ни в доме, ни в браке. Ведь она подразумевает, что ты принимаешь другого вкупе с самим собой, вмещаешь его в свою любовь, и что и он, со своей стороны, вмещает тебя, и всё это без самоволия и насилия. Бог хотел уготовать это Адаму в раю: вот тебе, чадо, рай и всё, что в нем; следи за ним, оберегай его и трудись; здесь всё – твое: и животные, и растения, и древо жизни, и всё остальное. И добавляет в напоминание: смотри, не вкушай только от одного этого дерева, называемого «древом познания». Это оттого, что Адам еще не был искусным. Адам был еще как дитя, по словам священномученика Иринея Лионского, неопытным, как ребенок, и Бог хотел просто напомнить ему об этом и помочь ему расти и развиваться человечно и богоподобно. Ведь и мать говорит младенцу: «Осторожно, там печь, обожжешься!» А дитя, пока не обожжется, не знает, что это такое, хотя мать ему об этом и сказала. Все Божии заповеди, все Божии законы, говорил отец Паисий Святогорец, подобны тому, как мать, выведя дитя в сад, наложит вокруг него каких-нибудь жердей или сделает оградку, чтобы дитя не пошло в колючий кустарник, или в разбитое стекло, или же в мусор, чтобы оно не ушиблось и не порезалось; или чтобы не удалилось оно туда, где есть змеи; дабы, значит, могло оно играть и остаться невредимым, пока не вырастет и не придет в разум. Естественно, эта оградка не представляет собой какого-то большого препятствия: и малое дитя, и взрослый человек могут через нее перешагнуть или же на нее наступить. Человек обладает таким масштабом и свободной волей, что может, если того захочет, нарушить и попрать Божии законы. Достоевский писал, что человек имеет в себе эту тягу и тенденцию «преступать законы», «переступать черту», как говорится по-русски. Но и Бог в Ветхом Завете сказал: И дах им заповеди не добры и оправдания, в нихже не будут живи (Иез. 20, 25; Ос. 2, 11). Ведь закон лишь помогает человеку, приспосабливая [к себе] огрубевшую во грехе природу, умягчая ее, воспитывая, упражняя, разрешите так выразиться, как требуют этого, например, правила игры в спорте. Необходимо, чтобы человек себя подготовил, смягчил, чтобы вскиснул и поднялся, как замешанное тесто, дабы стать ему хлебом. И человеческое существо пребывает в становлении, подобно тесту, вложенному ему в руки, переданному в распоряжение его богоданной самовластной воле, которая в своей свободе может быть как доброй, так и злой, а отсюда следует, что и ее поступки могут оказаться человечными или нечеловечными, гуманными или негуманными.

То, что так называемый западный гуманизм, который пришел и к нам, – неприкрытый, обнаженный от подлинной человечности и благочестия, – оказался негуманным, бесчеловечным, в результате чего дети под его влиянием утратили волю к жизни, думая, что жизнь не служит ничему важному и вечному, непреходящему, так что у них осталась только «свобода», а лучше сказать – своеволие: делай всё, что хочешь, и что тебе нравится и доставляет удовольствие! Однако такой гуманизм проявил себя, в сущности, деструктивным, потому что он сознательно идет на разрушение. Это опять-таки блестяще показал Достоевский: отринутая от богоподобной человечности, от любви, свобода может оказаться саморазрушительной, если не обращена к любви, не наполнена ею и не пронизана, если, так сказать, она не творима в любви и вокруг любви, а значит –и вокруг ответственности. Нет любви безответственной, не может любовь вести себя дерзко, эгоистично (как относятся к нам и ко всему миру американцы). Это не любовь, ибо любовь – вещь слишком тонкая и драгоценная, чтобы можно было отдать ее на откуп самоволию и эгоизму; она соединена с благоговением и жертвой. Следовательно, любовь есть и почтение, глубокое уважение (в сербском языке букв. страхо-почтение, то есть в почтении к кому-либо присутствует и доля благоговейного страха. – Примеч. перев.).

Библия повествует о страхе Божием, этом утонченном, изящном и одновременно глубоко-благоговейном чувстве и состоянии, но грубые и бесчувственные безбожники начали говорить, что-де «страх выдумал богов», так что у человека не должно быть никакого страха ни перед кем, не исключая и тех самых богов. Ибо, по их мнению, вера поддерживается только страхом. Но если бы это и вправду было так, то есть, что «страх родил богов», то я таких «богов», возникших из страха, быстро бы от себя отбросил, выбил бы их из-под своих ног, повернулся бы к ним спиной. Так, впрочем, люди и поступали, если заглянуть в историю религий. Однако подлинная вера не есть страх, потому что такой страх – это паника, он парализует человека. Человеку же свойственно носить в сердце тончайший страх Господень, жизненное благоговение, которое не парализует и не умерщвляет, но пробуждает, освежает и оживотворяет человека, делая его сердце мягким и сострадательным. Благоговение (страхо-почтение) – это то сокровенное внутреннее, разрешите так выразиться, волнение, испытываемое человеком, когда, например, приступает он к какому-нибудь дитяти, которое ему дорого, или же к какой-нибудь святыне – к чему-то такому, что он уважает и любит. Мы могли бы наименовать это и волнением, но таким, которое не лишает нас мира, не рассеивает нас и не забирает у нас силы, обескураживая нас тем самым и нанося нам вред. Это тихая радость ожидания чего-то неизведанного. В то же время она поощряет человека готовиться к чему-то внимательно. Перед матчем, скажем, человек делает приготовления, зная, что существует и другой напротив него, то есть имеется соперник, не враг, но со-борец и партнер – и уважает его. Известно, в игре может победить тот, кто выглядит слабее – подобно тому как малый пастух Давид одолел огромного Голиафа. Итак, это есть ощущение тайны и святыни бытия и жизни, а особенно – святости другого, ближнего, человека и Бога, ведь Бог и есть наш самый ближний Другой, пред Которым и с Которым мы проникаемся благоговением и любовью и выносим из этого общения сострадание к каждому живому существу, а особенно к человеку. То же самое чувство присутствует в нас по отношению к дитяти, когда мы подходим к нему, встречаем его или берем на руки. А дитя – это малый бог, потому и заповедал Христос быть нам как дети.

Но вернемся к теме взращивания и созидания человека, к теме его гуманизации, так сказать, очеловечивания человека, его духовного возрастания. Мы не производим человека от обезьяны и не приручаем какое-то дикое животное, но говорим именно об очеловечивании человека, который уже потенциально, при самом сотворении – человек. Это святой апостол Павел называет возрастанием, не эволюцией, но ростом, приращением (Еф. 4, 15). Из уже существующего семени вырастет чудное дерево. Оно развивается из семени при помощи земли, солнца, воды, воздуха. Не можете вы навязать этому дереву иной рост, но только тот, который в нем, в данных ему от Бога генах, внесенных в него Богом изначальной творческой печатью. (Здесь мы можем напомнить о великой символичности имени юного Растко, который вырос (сербск. «уз-раст-ао», Примеч. перев.) в святого Савву). Так и в человеке Бог насадил богообразие, христообразие как подлинную человечность. На каждом Своем творении Бог сделал живой отпечаток, и каждый этот отпечаток несет в себе богообразие, а еще точнее – христообразие.

Святой Афанасий Великий говорит, что когда Бог творил мир, то делал это через Своего Сына и для Своего Сына (ср. Кол. 1, 16: все Им и для Него создано), Который придет в мир и, придя, повсюду, на каждом творении и на каждой вещи найдет написанным Свое Имя. Поэтому и говорит Священное Писание, Евангелие от Иоанна, что Он пришел к Своим (Ин. 1, 11). И еще святой апостол Иоанн говорит о Христе, что Он не имел нужды, чтобы кто засвидетельствовал о человеке, ибо Сам знал, что в человеке (Ин. 2, 25). То же самое мы видим у молодого апостола Нафанаила, которого Христос узнал, когда он молился Богу под смоковницей. Евангелие повествует: Филипп находит Нафанаила и говорит ему: мы нашли Того о Котором писали Моисей в законе и пророки [= Мессию], Иисуса, сына Иосифова, из Назарета. [А все это происходило в Галилее, считавшейся в Палестине областью отсталой. Иудеи смотрели на галилеян как на народ худший, потому что те были смешаны с язычниками и отчуждены.] Но Нафанаил сказал ему: из Назарета может ли быть что доброе? Филипп говорит ему: пойди и посмотри. Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя (Ин. 1, 43–48). Здесь совершилась тайна: Христос прозрел эту тайну в Нафанаиле, видя его издалека, под смоковницей. Святые говорят, что Нафанаил под смоковницей молился и говорил примерно следующее: «Господи, даждь нам Мессию, даждь нам Спасителя!» – и Господь в тот момент это провидел. И потому Нафанаил спрашивает: Почему ты знаешь Меня? Словно Господь, как говорится, «застал его на месте совершения дела», то есть распознал его в самом таинственном и самом важном моменте его жизни. И Христос ничего ему не навязал, но божественно нежно и с любовью нашел, встретил и обратил. Поэтому Нафанаил с благоговением и любовью, восторженно воскликнул: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев! (Ин. 1, 49) Итак, Бог знает человека, однако не желает навязывать Себя человеку, но ждет его и встречает, преображает его, когда и сам человек откроется для встречи с Богом.

И чтобы вы знали, дети, самая большая тайна в наших отношениях с Богом – это Божия свобода и Божия любовь, но ни то ни другое никогда не навязывается. Однако Божия любовь умеет иногда нас и наказать. И пусть, – слава Ему. Божия рука любви подчас ощущается как удар, так что время от времени это наказание является воспитательным бичем. Интересно, что греческое слово paideia (от которого и происходит слово «педагогика») означает воспитание, но также и наказание, как мы переводим на славянский язык наше сербское слово «каранье». Греческое слово означает также науку, научение – воспитательное назидание, или, еще лучше – воспитательное созидание (на спортивном языке, если хотите – тренировка, подготовка и приобретение знаний и формы для спортивных достижений). Оно может быть и карой (взысканием, как, впрочем, это случается и в спорте). Я чаще всего перевожу это слово как воспитательное назидание или воспитание, то есть педагогика. Но как бы мы его ни переводили, существенно то, что Божия свобода и любовь – это и есть божественная педагогика, стремящаяся уважать свободу человека и одновременно желающая с любовью помочь человеку, а также наказать его, когда нужно, ради исправления. Для этого и пришел Христос на сию грешную и «невоспитанную» (= развращенную, погрязшую в разных преступлениях) землю, посему и наименован Он божественным Педагогом (знаменитый труд Климента Александрийского, жившего во II веке по Рождестве Христовом, называется «Воспитатель». Если бы Бог того хотел, то, написав рукою Моисея столько заповедей и предписаний и послав к нам стольких пророков, Он мог бы дать нам четыре Евангелия и еще ряд мудрых книг и на этом закончить всю Свою заботу о нас. Однако книги и законы, всё равно какие, мало помогают в деле воспитания и созидания человека, его подлинной гуманизации. Сам Бог пришел в этот мир и соделался истинным Человеком. Своей Богочеловеческой Личностью и делом, Своей истинно человеческой жизнью и трудом Он оставил нам великий личный пример человечности (Ин. 13, 14–16). Более того, Он стал личным и живым Примером, образцом человечности (1 Пет. 2, 21), потому что лично прошел и прожил всю нашу человеческую жизнь от рождения до смерти и Воскресения. Это первая и последняя, подлинная реальность христианства. Величайшая тайна и действительность христианства – это и есть Христос, а всё остальное меньше сего.

Во Христе и через Христа Бог явил Себя Живым и Истинным Богом, Богом-Человеколюбцем. Бедный Сартр говорил: «Бог, может быть, и существует, но Он походит на корабль в открытом море: я на одном краю, Он на другом, мы протрубим друг другу, если захотим, а потом продолжаем путь каждый в своем направлении». Так, для обезбоженного и почти расчеловеченного Сартра оказалось не важным, существует ли Бог или не существует. Но, впрочем, и Сартр стремился к некоему гуманизму, к некой человечности, что означает, что Божий образ и обращенность к Богу не были в нем полностью утрачены или абсолютно стерты. – Но помните, Христос сказал, что пришел в мир и в среду людей, действуя и поступая так, чтобы трости надломленной не переломить и льна курящегося не угасить, доколе не доставит суду победы (Мф. 12, 20). – Поэтому один из сартровских героев в одной драме (ведь Сартр был и писателем, а не только философом) сказал в аду: «Да пусть бы меня Бог послал в ад и мучил, только бы Он существовал!» Значит, и Сартра это мучило, как мучило и мучит всех людей. Ибо не легко человеку, а в конечном счете, и невозможно, отвергнуть и совсем забыть Бога.

Достоевский говорил, что нет человека, верующего в ноль. Не существует и настоящих атеистов, но есть антитеисты, противники Бога. И даже через противление Богу раскрывается связь человека с Богом. Не страшно, когда человек соревнуется с Богом. И библейский Иаков, праотец Израиля, родоначальник двенадцати племен и патриарх, то есть праотец всех верующих, – отчаянно боролся с Богом, потому и получил имя Израиль (= человек, видевший Бога и встретившийся с Ним). Эта борьба в течение почти целой ночи была такой, что Иаков не хотел отпустить Бога. Бог в виде Ангела боролся с Иаковом до зари. И когда Бог на заре потребовал от Иакова, чтобы тот Его отпустил, Иаков сказал: Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И Бог благословил его, но как: ударил его в колено, и от этого Иаков хромал! (Быт. 32, 24–32) Какое же это благословение – хромота?! Наш народ говорит: «Пометил его, поставил на нем отметину». От любой нашей встречи с Богом на нас остаются следы и метки, равно как и от наших отношений с другими людьми.

Современная физика, точнее – микрофизика, утверждает, что две частицы, бывшие некогда вместе в одном атоме, остаются взаимопомеченными и каким-то образом связанными. Где бы во вселенной они ни находились, они сохранили какие-то взаимные сигналы, оставили отпечатки одна на другой. Российский ученый Виктор Тростников написал блестящую книгу «Мысли перед рассветом», в которой, помимо всего прочего, представляет научные доказательства существования духовности; в этом научном труде он говорит о нематериальной или надматериальной, внутриматериальной духовности, лежащей в основе всей нашей действительности и не подлежащей ни известным природным законам, ни даже тончайшим правилам электромагнитной теории, являющейся последним словом науки. В качестве доказательства он приводит следующее: русские в его время, то есть недавно, взяли самку белых мышей, мать, и держали ее в институте в Москве, а ее детенышей поместили в атомную подводную лодку и отправили на другую сторону земли, в Тихий Океан, в место, точно по воображаемому диаметру соответствующее местонахождению Москвы; и после этого, измеряя время высокоточными часами, начали каким-то ножом или шилом жестоко колоть детенышей в подводной лодке. В тот же момент мать в Москве затряслась в судорогах. Никакое излучение от детей не могло в тот же миг дойти до матери ни по воздуху, ни через землю, потому что такой скоростью не обладает даже свет, а какая-то другая сила, превышающая скорость света, науке до сего дня неизвестная. Следовательно, заключает Тростников, наличествует некая связь, какое-то духовное свечение, неуловимые для науки духовные волны, а равно и связь между матерью и выводком, передающаяся от них к ней. Мать в тот же миг отреагировала на боль своих детенышей. Мать, как вы сами знаете, может так или иначе почувствовать и предощутить то, что переживают ее дети; так же и дети по отношению к матери. Как лично свидетельствовал Никола Тесла, когда его мать умирала, а он находился очень далеко за границей, он, тем не менее, это почувствовал и даже пережил в видении. (Если я имею на то право, сошлюсь и на мой личный опыт: и я переживал трудные психические и психосоматические минуты в то время, когда моя мать умирала, однако я был в Белграде, а она в деревне за 100 км, и при этом я не знал, что она умирает. Случилось это на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, вечером, в 1954 году. Царство ей Небесное!)

(Продолжение следует.)